Маска, я вас не знаю!

Как неизвестные в масках приняли Санникова за Гавела.

Однажды утром (пожалуй, это был третий день после ареста декабристов) наша небольшая тюрьма взорвалась жуткими воплями. Человеческие существа таких воплей не издают, это было совершенно очевидно. Мы гадали, что там такое страшное происходит: в тюрьму десантировались пришельцы, души расстрелянных здесь во времена НКВД восстали из небытия и жаждут мщения, где-нибудь в подвалах наших застенков находятся тайные лаборатории по выведению красно-зеленых зомби, убивающих инакомыслящих? Все оказалось прозаичнее: специально для декабристов в тюрьму прислали непонятных людей в масках.

Функций у них было несколько: профессионально издеваться над заключенными, контролировать местных охранников, чтобы не сочувствовали политическим (а некоторые из них, кстати, действительно сочувствовали), и быть готовыми к отпору в случае, если оставшиеся на свободе решат идти на штурм СИЗО КГБ и освобождать нас. Но главное — это, конечно, первый пункт.

Кто они и откуда взялись — ответа мы так и не узнали. Они ходили в камуфляже и масках, без всяких опознавательных знаков. Несколько раз мы спрашивали у начальника СИЗО Юмбрика:

— Кто эти люди?

— Да так, милицейские, — презрительно махал рукой Юмбрик.

Говорить на эту тему он не хотел. Зато Наташа Радина однажды слышала, как он кричал кому-то в телефонную трубку по поводу «масок»: «Кто здесь вообще главный — я или они?» Очевидно, к Юмбрику они относились так же, как и к заключенным.

Мы с сокамерницами предполагали, что их пригнали откуда-то из зоны строгого режима. Потому что, во-первых, у них были жуткие по громкости и тембру голоса. Было видно, что они привыкли орать: «Куда пошел?! Стоять! Смотреть вниз! Лицом к стене!» Этот набор слов они умудрялись выкрикивать даже в спину заключенным, которые уже давно стояли себе лицом к стене и боялись пошевелиться. То есть они действовали в соответствии с приобретенными рефлексами. Да и у бойцов спецподразделений голоса не такие зычные. Они привыкли работать бесшумно. Во-вторых, «маски» смотрели на женщин-заключенных с таким недоумением («А эти-то откуда здесь? А нам что с ними делать?»), что становилось ясно: в своей работе они с женщинами не сталкивались никогда. В-третьих, отточенные команды и движения и даже траектория дубинок, которыми они били заключенных, свидетельствовали о том, что дело это — издеваться над беззащитными — для них привычное.

Особенно зверствовали Гестапо и Кадыров. Остальным «маскам» мы прозвищ не давали. Они все для нас были на одно лицо. Вернее, на одну маску. А эти, когда было их дежурство, начинали с шести утра оголтело колотить дубинками по лестничным перилам, орать что есть мочи и устрашающе пощелкивать электрошокерами. И если мы просыпались под эту какофонию, дружно решали: сегодня на прогулку не идем. Только чтобы этих козлов не видеть. И мечтали, чтобы целый день о нас никто не вспомнил и на допрос не вызвал. Когда сокамерница Лена заболела гриппом, то даже не сообщила дежурному, что ей нужно в медпункт: была смена Гестапо и Кадырова.

Как выяснилось, это было правильно. Позже Александр Федута из штаба Владимира Некляева рассказал свою историю про грипп. Он сидел с анархистом Игорем Олиневичем и декабристом Александром Молчановым. Оба подхватили грипп и, проснувшись в лихорадке, записались на прием к врачу. Спустя полчаса после того, как дежурный забрал заявления, ввалились люди в масках и начали гонять гриппозных Олиневича с Молчановым по узкой железной лестнице вверх-вниз с вещами. То есть со скрученным матрацем, в который завернуты подушка с одеялом, и с пакетами с личными вещами. Это вообще было у «масок» любимым развлечением. Гоняли каждый день, гоняли всех. Кроме женщин. Орали «живей, живей!», стучали дубинками, щелкали шокерами.

Судя по всему, на гонки женщин по лестницам у них не было разнарядки. И мы сидели относительно спокойно, лишь вслушивались с тревогой в происходящее за дверью. И ничего хорошего там не происходило. Эти вопли я слышу до сих пор. Слишком четко они впечатываются в память.

Другие «маски» вообще не понимали, как обращаться с зэчками, и пытались быть джентльменами. К примеру, когда мы спускались по лестнице на прогулку или в душ, тот, что стоял внизу, галантно подавал нам руку, чтобы не навернулись с крутых ступенек. Иногда они открывали кормушку и пытались неуклюже заводить светские разговоры. Когда меня водили на дактилоскопию, конвоирующий человек в маске со знанием дела советовал мне, как и чем лучше смыть остающиеся на руках черные пятна.

Но когда несли службу Гестапо и Кадыров, даже обычные тюремные конвоиры превращались в затюканных подкаблучников и подчинялись им. Как-то утром в кормушку камеры, где сидела Наташа Радина, охранник, объявлявший подъем, не сунул кипятильник. Спустя несколько минут девушки постучали, но вместо контролера в кормушке показалась «маска».

— Чё надо?

— Вы кто такой? Позовите контролера!

— Мне отвечайте! Чё надо?!

— Кипятильник дайте!

— Не дам! По правилам — в семь!

Еще через несколько минут кормушка тихо открылась, и местный вертухай протянул кипятильник, шепотом предупредив: «Только молчите об этом!» По всему выходило, что они боятся «масок» больше, чем мы, зэчки. Я тоже имела возможность в этом убедиться. Однажды вечером меня конвоировали к Юмбрику. От двери нашей десятой камеры до лестницы — ровно четыре шага. А по лестнице, согласно правилам внутреннего распорядка, можно идти, держась за перила, а вовсе не сцепив руки за спиной. Я решилась на маленький бунт — пройти четыре шага со свободными руками. Пройти очень быстро. Я уже дошла до лестницы, когда Кадыров (а может, это был и Гестапо) заорал: «Руки за спину!» Я ответила: «Так ведь уже лестница!» «Маска» продолжала орать: «Я кому сказал — руки за спину!» Уже ступив на лестницу, я спокойно выплюнула ему в лицо — вернее, в маску: «Козел». И помчалась вниз. Погони не последовало. Судя по всему, Гестапо силился понять, что произошло.

Зато внизу меня «принимал» местный вертухай по кличке Стажер. Ведя по коридору, он шепнул: «Знаете, вы лучше не задирайтесь с ними, они ведь полные придурки! Мы сами их боимся». Я буркнула: «А я вот не боюсь!» Но соврала. Идти обратно было страшно. Но небольшое пространство тюрьмы было свободным. Никаких «масок». Наверное, они ушли на инструктаж на тему «Что делать, если зэк назвал тебя козлом».

А Наташу Радину они и вовсе едва не оставили в тюрьме, когда ее выпускали. Ее арестовали с рукописным конспектом письма Вацлава Гавела участникам акции протеста 19 декабря. Это письмо на митинге зачитывала директор «Свободного театра» Наталья Коляда. А потом отдала его Наташе Радиной для публикации. С этим письмом в кармане она и оказалась в тюрьме. Причем во время досмотра вещей при аресте его не изъяли. А вот во время освобождения — заинтересовались и куда-то унесли. Через несколько минут в комнату досмотров ворвались те самые двое в масках и заорали: «Наталья Валентиновна, от вашего ответа зависит ваша судьба! Кто написал это письмо? Отвечайте правду!» Наташа ответила: «Вацлав Гавел!» «Маски», естественно, понятия не имели о том, кто такой Гавел, и ушли совещаться. Потом вернулись и обвинили Наташу в том, что это письмо на самом деле написал Андрей Санников, сидевший в одиннадцатой камере, и каким-то образом передал ей сквозь стены, поручив вынести на волю.

Наташа все-таки вышла из тюрьмы, хотя в тот момент подозревала, что письмо Гавела оставит ее там. Ей пришлось писать объяснительную о том, как это письмо к ней попало. Заодно она занялась просветительской деятельностью и подробно объяснила в письменном виде, кто такой Вацлав Гавел. Вопли «масок» она вспоминает до сих пор. Это же надо, какой кайф она им обломала! А могли бы и премию получить, если бы пресекли заговор внутри тюрьмы.

А я хорошо запомнила момент, когда почувствовала полную свободу от их власти. Меня выводили на допрос. Туда ведут через внутренний двор в здание следственного управления. Чтобы выйти во двор, нужно открыть массивную дверь рядом с последней, восемнадцатой камерой. Это делают конвоиры. Когда меня выводили, наши местные вертухаи обсуждали возле двери что-то актуальное. А я думала о своем. И забыла, что дверь должны открывать они. И попыталась открыть ее сама, вот только перепутала и начала ломиться в дверь восемнадцатой камеры. Вертухаи загоготали. Они даже не останавливали меня, потому что им было весело. Потом появился Кадыров, который должен был меня конвоировать. Охранники притихли, он открыл дверь, ведущую во двор, и тут наконец до меня дошло. Я поняла, что только что ломилась в чью-то камеру, и точно так же сложилась вдвое от смеха. Кадыров заорал: «Не смеяться!» И тут сработала странная особенность любого человеческого организма. Нам нужно приказать ни в коем случае не чесать нос — и нос тут же зачешется так, как будто на него только что села сотня комаров. Нам нужно запретить думать о зеленых слонах — и зеленые слоны полезут в голову с африканским топотом. Нам нужно скомандовать: «Не смеяться!» — и остановить смех будет невозможно.

Он заорал еще раз: «Я кому сказал — не смеяться!» В это время мы уже вышли в тюремный двор. Я, пытаясь сдержать смех, булькала, прыскала, повизгивала и в конце концов, поскользнувшись, растянулась на ледяной дорожке. И тут меня прорвало. Я захохотала в полный голос, и в этот момент меня не остановили бы ни дубинки, ни электрошокер. Мне грозило от 5 до 15 лет тюрьмы, надо мной угрожающе навис Кадыров — и я никак не могла остановиться. Я корчилась от смеха на грязном льду тюремного двора и, как ни странно, чувствовала себя почти счастливой. А главное — абсолютно свободной.

Продолжение следует