СИЗО-FM. Прогулки возле барака

Как научиться ходить по кругу в треугольном пространстве.

— Доброе утро! В камере четыре человека, дежурная — Халип. На прогулку идем, письма на тумбочке, заявлений нет.

С такого рапорта дежурному помощнику начальника СИЗО начинается наш тюремный день. Обход камер — в восемь утра. А подъем — в шесть. Все койки тут же должны быть застелены, спать больше нельзя. Впрочем, в восемь, после обхода, можно валиться спать снова.

В первый месяц, впрочем, спать можно было и после подъема до самого обхода. Главное, чтобы койки были застелены. Мы поступали просто — мы их не расстилали на ночь, ложились поверх заправленного казенного одеяла, а укрывались вторым одеялом или пледом, переданным родственниками. У каждой из нас был домашний плед. А вставали мы по очереди: если все четыре обитательницы нашей камеры № 10 одновременно спрыгнут в узкий проход, то никто не сможет нормально умыться, выполнить нехитрые гигиенические действия и переодеться. Так что наш распорядок был иной.

Первой, под крик: «Подъем!» — вскакивала Света. Метнувшись пантерой к кормушке, она хватала кипятильник и втыкала его в кувшинчик с водой. Спустя полчаса с верхней шконки сползала Лена. Света к тому времени уже сидела при полном макияже и подкрашивала губы. Лена заваривала утренний кофе для всех. В семь была моя очередь. Как всякая «сова», я утром поднимаюсь очень тяжело. И только кружка дымящегося кофе примиряла меня с тюремной действительностью. А в семь тридцать, за полчаса до обхода, мы всей камерой начинали будить Настю. Настя ухитрялась заснуть даже сидя.

Прогулки начинаются в восемь три¬дцать. Поскольку камер в тюрьме КГБ 18, а двориков — 6, гулять выводят в три смены. Можно выбирать, на час или на два часа камера пойдет гулять. Зимой, понятное дело, все предпочитают час. Летом, в дикую жару, по рассказам Светы, камера просилась в первую смену и на два часа. И, пока жара не становилась невыносимой, можно было даже насладиться прелестью летнего утра.

Самый жуткий дворик — шестой. Его заключенные называют «собачником». Он крохотный, с решетчатой стеной, треугольной формы. Однажды, когда на прогулку пошлимы с Настей, нас заперли именно в «собачнике». И приказали: руки за спину, ходить по кругу, не переговариваться. «Настя, — шипела я, — интересно, а как можно «ходить по кругу» в треугольнике? Они что, не знают слова «периметр»?» Может, вертухаи и знали слово «периметр», но как-то не задумывались. Ходить по кругу — штамп, хорошо знакомый со времен Лубянки, а то и с более ранних, так зачем адаптировать такое замечательное словосочетание к треугольной клетке?

Впрочем, «концепция» у администрации менялась регулярно. Спустя несколько дней нас вывели в другой дворик и заперли без всяких директив. Мы потоптались, потом присели на лавку (в каждом дворике есть небольшая скамейка — наверное, все-таки ходьба по кругу с руками за спину была чьей-то импровизацией и долго не продержалась). Никто сверху (над каждым двориком решетка, через которую наблюдают за заключенными) нас не остановил. Чувство было, будто мы уже почти на свободе. Это ж надо, какое счастье: хочешь — ходи, хочешь — сиди на лавочке!

На каждой прогулке я заглядывала в мусорное ведро, куда зэки бросают окурки. Искала окурки от красного «Винстона» — именно такие курит мой муж, и это могло бы означать, что он здесь был в предыдущую смену. Не знаю, чем бы мне это морально помогло, но всякий раз я заглядывала в урну: а вдруг? И даже не найдя следов «Винстона», надеялась: а вдруг Андрей уже на свободе? Догадывалась, что вряд ли это возможно, но в тюрьме в любой мелочи хочется видеть некий добрый знак.

Чтобы заключенные из соседних двориков не слышали друг друга и не переговаривались, с начала прогулки врубается громкая музыка. Чаще всего — какие-то дурацкие радиостанции, чей репертуар слушать в нормальной жизни невозможно. Мы-то не выбираем, но неужели есть свободные люди, которые включают их в машине, а то и дома? Всю эту музыкальная муть мы называли СИЗО-FM. Впрочем, был среди охранников один — по прозвищу Белые Розы, — который всякий раз включал запись «Ласкового мая». Другой — для разнообразия, вероятно, — запись белорусского шансонного исполнителя Виктора Калины, отсидевшего несколько лет, с тягучими надрывными песнями на тему «Володарка, Володарка!». А вот про «американку» песен еще никто не сочинил. И зря. Их бы с удовольствием слушали в чиновничьих кабинетах.

На прогулки всей камерой мы не ходили. Выходили попарно: или Лена со Светой, или мы с Настей. Дворики слишком маленькие, а прогулка — единственный шанс сменить обстановку и остаться не в полном составе камеры, а в усеченном. Тем более что четыре человека в таких маленьких двориках вряд ли могут нормально передвигаться.

А бывало, что не выходили вообще. Оттепель, сменяющаяся морозами, часто делала тюремные дворики совсем непригодными для прогулок. Они и так не очень-то годятся, но в гололед и вовсе опасны. И если в «собачнике» еще можно удержаться на ногах, схватившись за решетку, то в бетонных стенах остальных двориков никаких выступов нет. И доказывай потом, что сломанная нога — это не членовредительство, а результат падения на скользкой поверхности. Так что, отказываясь от прогулок, мы чаще всего снова ложились спать. И привыкли засыпать даже под лязганье кормушек. И даже в полусне называть свою фамилию при окрике из кормушки.

Однажды начальник СИЗО Юмбрик вызвал к себе Наташу Радину, редактора сайта Хартии’97. И завел обычную беседу на тему: «Что ж вы, Наталья Валентиновна, не сотрудничаете с нами, давно уже могли бы дома быть, а то ведь знаю, как вам тяжело в тюрьме». Наташа вспылила: «Это мне-то плохо? Да мне здесь хорошо! Когда это я на свободе могла себе позволить лечь спать в десять вечера? И днем тоже спать? Да чтобы не думать, чего бы поесть. И еще чтобы гулять можно было…» Юмбрик глубоко задумался и наконец сочувственно вздохнул: «Боже, да как же вы раньше-то жили?»

Впрочем, Наташа не воспользовалась правом заключенных на прогулки ни разу. И ее сокамерницы — чиновница Ира и бухгалтер Нина — тоже. В их камере не было туалета, и их выводили туда под конвоем. А Наташу еще и часто таскали на допросы. Так что конвоиры в жизни другой женской камеры присутствовали в большем количестве, чем в нашей. И лишний раз идти под конвоем, а особенно людей в масках, девчонки просто не хотели. Вот и отказывались гулять. К слову, если мы с утра слышали вопли «масок» и понимали, что сегодня — самая жуткая смена, состоящая из профессиональных садистов, тоже меняли планы и из камеры не выходили.

Зато Наташина камера выходила прямо в прогулочные дворики. И музыка в их камере звучала так громко, как если бы прямо там надрывался телевизор или радио. Наташа любила влезть на ступеньку под окном — ту, которую у нас в камере называли французским балкончиком, — и слушать радио. При всей нелюбви к попсе и блатняку это было разнообразие. И однажды ей повезло. Между «Белыми розами» и «Володаркой» на весь двор загремела песня белорусского рокера Лявона Вольского «Абсент» из любимого всеми белорусами альбома «Крамбамбуля». Потом Наташа рассказывала: «У меня было ощущение, будто я не просто на свежий воздух вышла, но и вообще на свободе побывала!»

А нам с Настей с «Крамбамбулей» не повезло. Зато однажды прозвучала старая песня Жанны Агузаровой. Не знаю, какие ассоциации она вызвала у двадцатилетней Насти, но я почему-то вспомнила конец восьмидесятых, премьеру фильма «Асса» и песню «Мы ждем перемен!» Виктора Цоя. Нынешним летом в Минске за эту песню, несущуюся из машины, уже сажали на 15 суток.

А однажды утром мы с Настей увидели, как на решетку над тюремным двориком села синица. Мы завороженно смотрели на яркое пятно на сером «небе в клеточку» и мечтали о том, чтобы она как можно дольше не улетала. Но птичка, в отличие от нас, была на свободе, и долго сидеть на тюремной решетке ей вовсе не хотелось. Но пока она сидела и чирикала над нами, я пыталась понять, что же она мне напоминает. Какой-то смутный образ, но совершенно хрестоматийный. Что-то вроде «Грачи прилетели», но не то. Наконец вспомнила: художник Ярошенко, картина «Всюду жизнь»! Надо же, а раньше казалось, что сюжет картины надуманный и вообще она выглядит неестественно. Правды жизни, в общем, нет. Теперь могу сказать с уверенностью: есть! Художник Ярошенко не врал. И ощущения тех людей за решеткой, с тоской смотрящих на голубей на воле, не меняются веками. А то и тысячелетиями.

Ирина Халип, «Новая газета»