Ирина Халип: Меняю 15 суток на 15 лет

Дневник кандидата в первые леди "Как я прожила первые дни после ареста".

Выщипывать брови в тюрьме трудно. Но можно. Если сильно потереть пальцем штукатурку на потолке, палец становится липким, как восковая полоска для эпиляции. Прикладываешь — и резко отдергиваешь руку. С формой бровей могут, конечно, возникнуть проблемы, зато и на дорогого Леонида Ильича не будешь похожа, что приятно.

Все это объяснила мне сокамерница Света. Сама она каждое утро сразу после подъема, пока остальные мучительно пытались проснуться, хватала косметичку и к семи часам утра, когда по коридору тюрьмы раздавалось громыхание котла с кашей, сидела при полном парадном макияже. А потом, едва первая смена заключенных уходила на прогулку, стучала в кормушку и на вопрос из-за двери: «Чего надо?» — просила лак для ногтей и жидкость для снятия лака (эти дамские штучки хранятся не в камере, а в шкафчике за дверью и выдаются по требованию). А еще — обрывала с кофточки мелкие стразы и лепила их на ногти. Получалось декоративное покрытие, как в дорогом салоне красоты. Однажды Свету вызвали на допрос, и тут она обнаружила, что лак на одном ногте облупился. Она устроила истерику контролеру: «Если вы мне не дадите лак немедленно, я никуда не пойду!»

Мы замерли. Казалось, сейчас Свету отправят в карцер или в лучшем случае ворвутся с дубинками и накостыляют. Но ей, вообразите себе, выдали вожделенный лак цвета пожарной машины, да вертухай что-то пробурчал насчет «с дурными связываться неохота». Света ушла на допрос спокойная, помахивая свежевыкрашенными пальцами.

Вообще, тяга к косметическим процедурам в тюрьме неистребима. В мой первый вечер, когда сокамерницы угостили меня кофе, сразу предупредили:

— Только гущу не выбрасывай. Вон в ту баночку ее складывай.

— Зачем?

— Как зачем? Добавляем к гуще оливковое масло — и скраб для тела готов. В пятницу в душ поведут — оценишь.

— Да зачем вам здесь нужен скраб для тела?

— Слушай, здесь холодно. Так что спим мы в одежде. Да еще и в двух парах носков. Вот и подумай: если ты вообще никогда не раздеваешься, что происходит с кожей? А наш самопальный скраб очень выручает.

Теперь могу подтвердить: действительно выручает.

В первый же вечер, когда я еще плохо понимала, что происходит, сокамерницы выдали мне бумагу и ручку и посоветовали написать письмо домой. Диктовали, что должны передать родственники. Я послушно записывала. Когда дошли до декоративной косметики, я решительно не поняла: зачем?

— Как — зачем? — в свою очередь не поняли сокамерницы. — Мы же женщины!

Спасибо, девочки, за мудрые советы. После первых дней в тюрьме, когда понимаешь, что ты там надолго и нужно жить, появляются те же потребности, что и на воле. И косметика — одна из немногих потребностей, которые остаются достижимыми даже там. А еще — средства для мытья посуды, пола, сантехники. Свою камеру мы драили каждый день. Как-то я рассказала сокамерницам о посещении лагеря чеченских беженцев. Меня тогда потрясла огромная палатка, в которой пахло свежестью. На улице сушились выстиранные одеяла. Пожилая чеченка объяснила: полы моем каждый день, все скребем, чистим, и одеяла стираем тоже каждый день. На вопрос, зачем бесконечно, без продыху, все мыть, чеченка ответила: «Чтобы не оскотинеть». Фраза сокамерницам понравилась. Каждый раз, ползая с тряпкой по полу, Лена говорила: «Чтобы не оскотинеть… Какое все-таки замечательное выражение!»

Иногда открывалась дверь камеры, и нам пытались всучить казенное ведро с тряпкой: «Сегодня — суббота, санобработка!» Мы хохотали: у нас-то каждый день санобработка, а они тут пытаются ведром напугать. Впрочем, требования к уборке камер менялись в зависимости от «критических дней» тюремного начальства. Иногда нам пытались втюхать ведро раз в неделю, а иногда вдруг двери распахивались каждый час. Когда мы объясняли, что пол сегодня уже мыли, нам говорили: а отныне санобработка семь раз в день! На следующий день ведро не появлялось вообще, а потом снова начиналась паранойя. Впрочем, гнать из камеры дядьку с ведром — это было даже развлечение.

Вообще-то все требования — сколько раз и когда нужно убирать — регулируются «Правилами внутреннего распорядка». Каждый арестованный расписывается, что с правилами ознакомлен. Зеленые тетрадки правил висят в каждой камере. Но перед Новым годом дежурный прошел по всем камерам и забрал правила. Сначала мы с ужасом ждали, что нам их вернут с какими-нибудь концлагерными нововведениями. Но шли дни, а правил не было. Потом мы о них благополучно забыли. Сокамерницы комментировали:

— Никаких тетрадок больше не будет! Потому что в них прописаны не только наши обязанности, но и права. Отныне прав у нас нет. А про обязанности нам и так напомнят.

Так оно, кстати, и получилось. Зеленые тетрадки исчезли из обихода, хотя каждый новый арестованный обязательно расписывался, будто ознакомлен с «Правилами внутреннего распорядка». Впрочем, едва ли в других тюрьмах вертухай, прежде чем врезать дубинкой кому-нибудь, заглядывает в зеленую тетрадку, чтобы выяснить, разрешено ли это правилами.

19 декабря, когда нас с мужем задержали, я ничего еще не знала о существовании зеленых тетрадок. Меня переводили из изолятора в изолятор. За сутки, кстати, я сменила четыре тюрьмы. Возможно, это рекорд, но Гиннесс почему-то молчит. В восемь утра наш автозак, набитый женщинами — а с мужем нас разлучили еще в первом изоляторе, — причалил наконец к какому-то районному ИВС. Там нам объяснили, что это наш последний приют. Именно оттуда нас повезут в суды, где мы получим гарантированные государством пятнадцать суток за участие в несанкционированной акции.

Дальше 15 суток моя фантазия не простиралась. И напрасно. Говорят же умные люди, что всегда нужно готовиться к худшему.

А мой идиотский оптимизм рисовал мне картины триумфального выхода на свободу через 15 суток и счастливого воссоединения семьи. Обидно, конечно, что Новый год придется встретить за решеткой, но уж выйдя, мы с Андреем так отпразднуем! Всех позовем: и Диму Бондаренко, и Наташу Радину, и Сашу Отрощенкова, и Ленчика, и Диму Бородко, и Пашу Маринича. Жаль было только трехлетнего сына Даньку, которому предстоит двухнедельная разлука с родителями. Но его бабушка и дедушка — это я точно знала — смогут посвятить эти две недели горячо любимому внуку. Тем более что у него впереди столько интересного — утренник в детском саду, поздравление Деда Мороза, елка, которую нужно будет нарядить. В общем, Даньке предстояли сплошные развлечения. А то, что мы можем и не вернуться домой, мне и в голову не приходило.

Соседки рассказывали, как они оказались на площади. Адвокат из Гродно Валентина приехала вместе с сыном-студентом. Сына тоже задержали. «Теперь моего ребенка наверняка исключат из университета. Что же с ним будет?» — вздыхала Валентина. «Не переживайте, уедет учиться за границу», — говорила я. Кстати, потом, когда студентов, задержанных на площади, начали отчислять, 50 польских университетов объявили, что берут всех отчисленных к себе на учебу бесплатно. Так что с сыном Валентины все в порядке. А вот ее, как я потом случайно узнала, лишили адвокатской лицензии.

Лена из Бреста — дочь местного «вертикальщика». Отцу она сказала, что едет к подруге в ближайший райцентр. Лена волновалась, как отнесется папа к ее задержанию на площади, но еще больше — как отнесутся к папе другие «вертикальщики».

Алеся из Борисова — известная белорусская диссидентка еще с советских времен. На площадь она пришла, уже экипированная для отсидки: с рюкзаком с фруктами, водой, хлебом, сигаретами. Ее муж тоже был задержан. Утром, еще из автозака, Алеся звонила шестнадцатилетнему сыну: «Ты что, думаешь, если маму арестовали, так можно в школу не ходить? Быстро собирайся, ты еще успеешь!»

В камеру зашел начальник ИВС и предупредил: «В суд вас повезут днем». Мы, уставшие от ночных приключений, дружно повалились на доски и заснули. Я мысленно поблагодарила маму, которая утверждала, что в пуховике на площади будет холодно, и заставила надеть ее шубу. А в теплой и мягкой шубе, как выяснилось, можно спать даже на досках.

Потом пришел милиционер со списком и зачитал фамилии тех, кому «с вещами на выход», то есть в суд за пятнадцатисуточным новогодним подарком. Прозвучали все фамилии, кроме моей.

— А мне что делать?

— А вы ждите. Поедете со следующей партией.

Спустя полчаса пришли за мной. Я не поняла, почему начальник ИВС на прощание сжал мой локоть и прошептал: «Удачи!» Странно, к чему патетическое прощание, если через несколько часов я вернусь сюда отбывать свои 15 суток?! Это потом я начну ловить и анализировать каждое сказанное слово, пытаясь понять, что оно может для меня означать и к чему вообще было произнесено. А тогда, 20 декабря, недоуменно передернула плечами: странный какой-то дядька, и зачем он со мной прощается?

Во дворе ИВС стояли автозак и милицейская машина. Меня повели в машину. «Ну надо же, персональная доставка в суд!» — все еще не понимала я, что происходит. Милиционеры сели со мной на заднее сиденье с двух сторон. Я успела подумать, что это как-то подозрительно смахивает на серьезный конвой, но все еще запрещала себе думать о чем-либо, кроме суда.

— А куда мы едем? В какой суд?

— Не знаю, — буркнул водитель.

Осознание того, что происходит нечто странное, пришло лишь тогда, когда машина выехала на проспект Независимости. Мы приближались к зданию КГБ. Машина въехала в арку, проехала мимо поднятого шлагбаума и остановилась во дворе. Спустя несколько минут появился человек в форме и что-то сказал конвоирам. Меня повели в здание, которое я никогда не видела, но сразу догадалась: это и есть знаменитая «американка», СИЗО КГБ, бывшая внутренняя тюрьма НКВД БССР. Милицейский конвой исчез, и в дело вступили кагэбэшные конвоиры.

Меня отвели в следственное управление (между тюрьмой и следственным управлением — небольшой закрытый дворик). Следователь КГБ Миронов объявил, что я задержана по подозрению в совершении преступления по статье 293 Уголовного кодекса. И любезно придвинул ко мне УК, чтобы я смогла хоть узнать, за что арестовали. В кодексе было написано: «Статья 293. Массовые беспорядки. Наказывается лишением свободы на срок от 5 до 15 лет». И это вместо 15 суток?..

Конвоир повел меня в тюрьму. Оформление было долгим, с подробной описью моих вещей, с бубнежем дежурного: «Шарф типа «оренбургский платок». Сапоги типа «угги». Шуба из енота». Такое знание особенностей женской одежды и обуви удивило. Я даже подумала: а может, здесь вообще полно женщин? Вся тюрьма ими забита, и каждый день арестовывают новых, так что все точно знают, как называются модели сапог и курток? Все это мне еще предстояло выяснить. Придавленную перспективой 15-летнего заключения, меня повели в камеру. Дверь захлопнулась, и началась совсем другая жизнь.

Ирина Халип